ООС, R, соулмейт (слова, во время произнесения которых персонаж А осознает свою любовь к персонажу В, со временем отображаются на теле последнего). Приятного прочтения!
— Я не хочу уходить, мистер Старк… — запоминает Тони еще тогда, умирая вместе с ним, со своим милым Питером на неизвестной планете неизвестной и мертвой галактики. Это казалось нереальным; это было концом неизвестно чего: его ли жизни, дороги, Вселенной — крайняя точка на грани видимости, поглощаемая горизонтом событий. Звездная пыль — теперь он и он, оба, чьи чувства оказались преданными и преданными (как это так? — уже разбирайтесь сами, как чувствует себя пес умирающего; нет больше ни шансов, ни возможностей, а может и не было никогда).
Война забирает лучших: омывает их бледных в челнах, поглощает мраком океанов, освещаемых жалкими газовыми гигантами — от Солнца явились герои, к звездам уходили они вдаль, и Питер — ласковый мальчик Питер, с чьим именем билось сердце Тони, — уходил вместе с ними туда, к горизонту, за черту восходящих миров разве что с одним-единственным отличием: не развивал посмертный ветер его волос, не ласкал бледного лба и белесых губ — развеял ветер только прах сгоревшего за считанные секунды тела маленького героя.
Да.
Именно героем он был. Маленьким, сильным, родным — сердце Тони билось в такт ему, живому, да только не успевало за отведенное время достучаться до него — упертость того сквозила в каждом движении, улыбка сияла ярче Солнц, из которых он явился, а его любовь воспевалась трепетным чувством ученика к наставнику, младшего к старшему, сына к отцу, никогда не посмевшего нарушить данное ему обещание.
Тони запоминает его таким: чистым, искренним, смелым, главное, сильным, но при этом напуганным — страшно признать, что причиной испуга стал он сам. Тони жмурится, как от яркого света, пробивающегося сквозь занавески рано утром, и надеется вернуться в прошлое, встретив свою смерть еще как оружейник, не заслуживающий ничего людского; он и сейчас не уверен, что заслуживает чего-то, когда самолично обрек Питера на участие в войне — беспощадной, жестокой, убивающей взаправду и на которой нет места для детских забав. Только Тони просыпается рано утром снова и снова, спит по пару часов в сутках, не надеясь на большее, и понимает, старается принять: смерть все равно бы забрала его милого мальчика.
Однажды, когда уже поздновато для слез и боль должна бы стать чуть-чуть легче, кожа его вспоминает косое и черное, грязное, жирное, уродливое: — Мне жаль.
Так говорил Питер ему: «Мне жаль».
Имел ли он в виду то, что он умирает? Сожалел ли он об этом или из-за Тони, который обрек его, который привел и отдал на растерзание? Знал лиз он, чем потом все это обернется, чувствовал ли он тоже перед своей смертью, что и Тони теперь — всю оставшуюся жизнь? Знал ли, знали ли, знал ли?
Тони закрывает глаза раз за разом, кладя грязные, беспомощные и грубые руки себе на лицо. Пальцы накрывают веки, прячут следы усталости и помогают успокоиться, спасая от мимолетной истерики — да вот только не поможет это спастись, уйти от беды, почувствовать что-то еще, кроме горечи, — и найти себя в осколках разбитого миража, на котором он и он были еще цельными, яркими, живыми — одно существо с одним сердцем на два тела и две головы. Ведь именно этим они были: чем-то невероятно совместимым, и Питер наверняка это знал.
Знал, освещая жизнь последующим жестоким «мне жаль». Тони тоже жаль. Очень и очень сильно. До разломанного сердца, сбитых костяшек, спертого дыхания и черных точек перед глазами. Как бы Тони хотел все вернуть, не передать словами — он давит пальцами на веки, чувствуя давление на глазные яблоки, и хочет, открывшись, не обманывая самого себя, увидеть свое живое второе и теплое, своего героя, ушедшего к звездам, развеявшись пеплом. Боится едва ли открыть глаза: знает, что ничего там, перед ним, в его отдаленным от центра Вселенной мира, не будет.
Маленький герой сотворенный Солнцем погиб, оставляя его одного. Не собрать ничего вместе, остается только грустно-грустно плакать над ситуацией, жизнью, черным и грязным «жаль» на ребрах — под ними когда-то было красное-красное и горячее сердце, возлюбленное чистым и невинным. Тони хочет также. Слез не находится, и плакать он давно не умеет. Хочет только, чтобы сердце снова билось, пусть не собственное, так хоть его мальчика: все бы отдал, всю бы свою любовь, так воспеваемую храбрыми и радостными.
В горе ли, в страдании или скорби проходят дни и вслед за ними — года. Тони все также сидит у разбитого будущего, старается жить, но какая это жизнь без второй частички себя, без половины, у которой есть ключ от каморки с твоим счастьем? Вместе с желто-оранжевой началом осени к нему захаживает она — Капитанка Марвел. Зануда, но до невозможности сильная.
Предлагает план и говорит: — Мы вернем твоего Питера.
Тони хочет сказать «как так, милая?», но участливо молчит. Время не повернуть вспять, он уже пытался и ничего не поделать. Только Кэрол упертая, идет напролом. Она кладет свою крепкую ладонь ему на шею, ближе к затылку, и смотрит, как он смыкает глаза грязными веками и дергается на дискомфорт.
— Ты не виноват в его смерти, — говорит Кэрол вслух то, о чем Тони боялся думать долгое время: перекладывать вину со своих плеч на чужие плечи так легко самому, но в этой истории посметь сделать подобное — это утонуть еще больше в яме жалости. — Именно поэтому я здесь и я помогу. Вернем всех. Его в том числе.
Она поражает своей глупой, слепой даже не надеждой — верой. Тони криво смеется ей в лицо, выплевывает: — Ну давай же.
Кэрол бьет своим лбом об его и одергивает от себя подальше.
— Приведи себя в порядок, пьяница. Больно на тебя смотреть.
Тони давится смехом, режущим горло. Может, у него и не было цели жить эти два года, но он не говорил, что сдается.
Питер оставляет после себя «Мне жаль» на ребрах. Эта уродская, кривая, жирная надпись — признание в любви. Тони просыпается с ней каждое утро и засыпает каждую ночь; он живет вместе с ней, чувствует, раздирает ногтями, нервничая и обеспокоено потом рассматривая ранки на поврежденной коже. Единственное напоминание, оставленное Питером, отравлено ядом страха перед смертью. Тони носит напоминание над и в самом сердце: что-то мертвое внутри, что-то живое извне; и то, и то кровоточит, бьется и трепещет, — Тони надеется, что это временно и оно скоро издохнет полностью, перестав испытывать боль. Но с приходом Кэрол возрожденная больная надежда начинает сочится в венах, капиллярах, заменяя кровь — это и кажется фатальной ошибкой, хотя куда уже, после решения Тони оставить ребенка на войне?
Тони впоследствии начинает жалеть не только о смерти своего маленького смелого героя. Тот умирал на его руках с совершенной, чистой кожей — не успел запечатлеть не то слова любви, не то момент самого открытия этого чувства и признания его существования в старом сердце бравого вояки в железной броне из детских мечт. Появляется желанная цель: не столь найти Питера, а подарить ему то же, что и он, вернуть в ответ потерянную любовь и оставить на искренне-бледном теле свой отпечаток любви. Чтобы услышал. Чтобы принял. Чтобы почувствовал ее: огромную и всепоглощающую, черную дыру, зияющую внутри грудной клетки — закрыть ее может только тепло родной половинки, второй частички одного Я.
Цель оправдывает себя.
За шаг до конца, когда самому остается упасть за черту, распахнув руки и приняв в объятия позабытое родное тело, лишь единожды страх восстает в его разуме. Тони боится увидеть перед собой больше не своего мальчика Питера, а тот кошмар из вязких, мерзких и липких снов: израненного, преданного, ненавидящего его за ошибки; того, кого он убил собственными руками, исчерпав свои шансы на прощения еще тогда, когда взяв его за руку перед смертью, смотрел в глаза, находя в них свой и чужой конец, и ничего не делал — когда через секунды сожалений таранил взглядом пустоту, ища намек на присутствие человека перед ним, а потом вдыхая остатки запаха на его ладонях, сцеловывая последние крупинки тепла с грубой кожи пальцев, впитывал последние, что дал ему Питер.
Тони боялся, и, чего греха таить, сердце его билось в собственном ритме тревоги, ожидая подлянки. Подлянки была его такова: окрепшее, чем он запомнил, тело действительно падает ему в объятия, и сердцебиение сбивается с ритма; настает минута тишины — нервная, долгая, выматывающая, — и Тони ощущает, что сердце его бьется не одно: вместе с ним, содрогаясь беззвучным рыданием, бьется сердце его героя, его проклятия, его Солнца.
часть 2/3Он не может поверить; ему не хватает ресурсов: за долгое время истязания собственными страхами, за крохотных два года в масштабах Вселенной Тони обретает тяжеленный груз на своих плечах. Тепло от тела, которое он сжимает у себя в руках, расползается вверх, и его самого сбивает жар. Лихорадочным дыханием подступает паническая атака, когда секунду, две, три, четыре, пять спустя он не получает ответ на прикосновение шершавых пальцев к тонкой коже шеи. Сердце бьется дальше — подстраивается под биение своей родственной души, чувствует ее, тянется — как молодой росток к горячему летнему солнцу.
— Питер, — говорит Тони хрипло. Тело в его руках сжимается, вроде не плачет, но содрогается, и его сердце льнет к этому комку, сотканному из самых лучших в мире вещей. — Питер, — повторяет он, и сердце вторит ему.
— Тони...
Он замирает и выдыхает так резко и судорожно, что легкие болезненно сжимаются, сгибая его пополам. Питер поднимает на него взгляд — полный страха, боли, обид, — но когда наконец рассматривает чужое-родное-любимое лицо, щеки его вспыхивают маковым цветом и он сам едва ли не плачет.
— Тони!.. — говорит он громче и увереннее, — и Тони не выдерживает, обнимает своего героя за плечи, утыкается чуть выше ворота костюма холодным носом в теплую кожу шеи, и от эмоций, такого огромного вороха, накинутого на него, кажется, пускает слезы. — Тони, Господи, я знал, что ты меня спасешь, я знал…
Питер обнимает Тони в ответ — Тони собирает осколки миражей, словно пазл, складывает единую картину, из которой получаются он и он, одно существо. Тони и Питер, Питер и Тони. Надпись на ребрах приятно теплится, греет огнем — его герой льнет к нему телом; мыслями, словом — шепчет глупости на ухо, хрипит от радости, воздает ему то, чего их лишали все это время. Тони вдыхает запах Питера — все тот же, что и тогда, — смешанного с пылью и потом, внемлет ему, не прекращая глупо улыбаться.
Они возвращаются домой вместе — не выпускают друг друга из поля зрения, держатся рядом, приветствуют всех остальных потерявших и потерявшихся. Тони напоследок не оборачивается, знает: за его спиной встречают закат кошмара тысячи и тысячи сломленных войной людей. Знает он также: все это закончилось; не для них, так для мира пришел конец страданий, и жизнь продолжается дальше. Горячая, спешная, горькая, неизведанная, тянущая из них последние силы — жизнь оплетает их тела вместе, судьба соединяет единым мотком ниток — все продолжается, нужно только обернуться спиной к гиблому прошлому.
И Тони идет — сгорбленный, уставший, с гранитом ответственности на плечах, но такой гордый за все произошедшее, за то, что удалось спасти стольких — в будущее, светлое и верное, где они с Питером вместе, родственные души, нашедшие успокоение — и это незыблемо, как фундаментальный закон, в котором никто не сомневается. Питер идет рядом, нога в ногу, плечом касается его, задевает своей ладонью. И это правильно. Нужно. Необходимый для них шаг, чтобы почувствовать тепло родного тела и убедиться: все действительно в порядке.
Уже дома, спрятавшись в башне, закрывши весь этаж от посторонних глаз, Тони кидает Питеру на голову влажное полотенце. Питер смывает грязь с лица, неловко топчется на месте и исподлобья, устало смотрит на него. По хорошему, стоило бы им отдохнуть, успокоить пыл, выспаться, а потом уже — смотреть друг на друга с кучей вопросов без ответов и боязливо, совсем не в их стиле, начинать разговор. Сколько лет они уже знакомы, сколько доверия они заслужили и сколько неловких ситуаций было — не важно, когда сейчас все будто в первый раз. Тони шумно выдыхает, так, как не делал этого сто лет (и последний раз был при Питере, рассказавшему ему несусветную глупость — это было так давно). Он подходит к нему, подбирая полотенце с его плеч и вытирая жухлые полоски пыли на коже — до сих пор на ощупь мягкой, нежной — у основания шеи.
— Мне сейчас двадцать лет, — говорит Питер. Тони не смотрит ему в глаза, но, должно быть, в них читаются вопросы, на которые он не смог бы сейчас ответить: нет или сил, или желания, или страх все-таки взаправду сковывает сердце. Питер говорит о возрасте и об утраченном времени. Два года жизни прошли мимо, буквально сквозь него, и Тони никак не может компенсировать это исчезнувшее: у самого уже на висках появляется седина, сердце сдает, печень, побитая таким количеством алкоголя, — тоже; хотя хотелось, очень хотелось, чтобы его милый мальчик отжил свое счастливо, без войн, без всех этих супергеройских штук, навлекающих очередную беду. Питер заслуживает лучшего, не того, что имеет сейчас, и Тони, к своему стыду, не может этого исправить.
— Питер, — Тони все-таки смотрит на него: поднимает взгляд; уверенный в ошибочности своих последующих действий, не может он промолчать — и видит: Питер держится молодцом, под его глазами синяки, лицо все еще в пыли, но каким же храбрым, сильным, стойким выглядит его мальчик — да спотыкается на этом образе, глотает возможные слова, выдавая из себя совсем не то, что хотелось бы: — Я рад, что ты наконец-то дома.
Не важно, звучало ли это, произнесенное надрывным шепотом, интимно и вызывающе. Не важно, кто из них поддается вперед первым. Не важно уже и то, что Тони, забывшись, ладонями обхватывает шею Питера, большими пальцами скользя по щекам, а тот в ответ хватает его за запястья. Питер горячий, жадный, рвется вперед еще ближе, еще сильнее. Его дыхание сбивается. Тони целует сразу же глубоко, так, как хотел бы давно, будь у него возможность наблюдать за ним, а не тратить два года впустую. Питер кусает, оттягивает зубами нижнюю губу, вылизывает языком его рот, и он не может остаться в долгу: тянет на себя, сталкивается языком о кромку зубов и целует еще глубже. О боже, думает погодя Тони, когда бьется своим лбом о чужой, так и замирая в этой позе, о боже. Ему кажется, что он сейчас сойдет с ума, если что-то не скажет или не объяснит; они не виделись так долго и первое, что они делают наедине — это целуются.
— Твои слова, они… Появились у меня, — сбивчиво говорит он, закрывая глаза.
— Где? — взгляд Питера остается на его губах, когда большим пальцем правой руки он неосознанно начинает поглаживать выпирающую косточку на запястье Тони.
— На ребрах же.
— Ясно.
Еще один поцелуй дается просто: они вновь одновременно движутся навстречу друг другу, но в этот раз нежнее, ласковее, призрачно веря в надежду, что уже наверняка их не оттолкнут и не найдут повода уйти. Тактильный голод грызет изнутри, и пружина в груди Тони натягивается максимально сильно. Он уверен, что Питер испытывает такое же чувство — такой же огонь изъедает его, их вместе: не отлепить одно от другого, не оторвать кусок сердца, не разрезать пополам — они есть единое целое, и единое целое есть они.
Питер делает шаг назад — Тони ступает следом, не смея оторваться, и падает вместе с ним на диван, усаживаясь на колени своего мальчика. Кожа дивана скрипит, сквозь тонкую одежду передает холод; Питер опускает свои руки ему на плечи, сжимает в пальцах посеревшую белую рубашку, удерживая и притягивая одновременно.
— Покажи мне, — говорит Тони, — Покажи мне, если у тебя есть. Пожалуйста.
часть 3/3Питера снова целуют и он отвечает без колебаний: рот мягкий, податливый, Тони готов целовать его всю оставшуюся вечность. Кипящая в венах кровь не дает задуматься ни на секунду о том, к чему это приведет — к хорошему ли, к плохому концу; сплотит ли это их, станет ли камнем преткновения то, что откроется сейчас; и Тони, жадный — ему, оказывается, так не хватало всего этого, — льнет к Питеру, как к сокровищу, как странник к питьевой воде в пустыне, и насытиться им кажется невозможным. Тони не дает ему сказать и слова, только терпеливо ждет, когда тот деактивирует костюм и снимет верхнюю часть. Так и происходит через несколько невероятно долгих секунд: Питер смотрит на него с сожалением и безмолвным извинением, хотя извиняться он никак не должен; бледная кожа открывается перед ним чистым и неприкосновенным полотном, к которому руку протяни — испортишь все сразу же. Но Тони замирает, детально рассматривая всего-всего Питера, глазами лаская подтянутое тело, развитые мышцы, так и не находя того, ради чего все это и устраивалось.
— Спасибо, — Тони бьется лбом о трапециевидную мышцу Питера и смеется: горько так, хрипло и тихо, не желая, чтобы за него слишком сильно переживали, но сдержать эмоции у него не получается.
Питер закидывает голову назад, облокачиваясь затылком о спинку дивана и полностью опускает руки. Его взгляд устремлен в потолок и он не находит нужных слов, чтобы сказать, что он чувствует: когда слова, сказанные твоей родственной душой, не отображаются на теле — это очень… больно.
— У нас еще есть время, — говорит вместо всего Питер. Ему бы стоило поддержать себя, понять, что он испытывает, и попытаться выйти сухим из воды, не пострадав от себя же, но заместо он смотрит на макушку Тони, поднимает ладонь, чтобы взлохматить еще больше непослушные волосы, и совсем по-детски, так доверчиво и искренне тянется к тому, что, возможно, его погубит: — Покажи мне свою.
Даже покраснеть не успевает от своих слов.
Тони не колеблется вначале. Его пальцы уверенно вынимают пуговицы из петель. Когда их остается пара, он замедляется, выказывая свою неуверенность, и останавливается, спуская рубашку на плечи. Питер помогает стянуть ее дальше и кладет руки на низ живота, подцепив пальцами майку и смотря в глаза: можно? — гласит его взгляд; и Тони, чье сердце отбивает такт с его именем, именно сейчас ярко осознает, что перед ним сидит его Солнце, то самое невозможное и горячее, последовавшее за ним и ни разу в нем не сомневающиеся; нужно — пытается сказать взглядом Тони в ответ: уж он точно не имеет права на страх, — и поднимает руки вверх.
Белый хлопок мягко скользит по коже, и Тони закрывает глаза, помогая стянуть майку через голову. Ткань откладывают в сторону, и первое, что он слышит — судорожный выдох, а потом ласковое прикосновение к коже, там, где след оставила их связь.
Мне жаль.
— Не надо ничего говорить, — предупреждает его Тони, и Питер поджимает губы, собираясь сказать, что и не хотел — да только это наглая ложь: кривая черная надпись разрывала несколько тонких шрамов на ребрах, она расплывалась, не имея четких границ, но все равно давая себя прочитать; от этого острее чувствовалась вина Питера — именно он стал причиной ее появления, неосторожно обронив свои слова в последний момент, — и он ощущает себя еще поскуднее, осознавая это.
Я не хотел, думает Питер в этот момент, я действительно не хотел этого, мне так жаль, что моя любовь испортила Вас, мистер Старк, Тони.
На плечах последнего одеялом лежит печаль: он смотрит на Питера, на своего мальчика, единственного, оставшегося с ним рядом — даже Пеппер не выдержала и ушла, — и сердце обливается кровью; Питер, солнечный и неловкий, сейчас угрюм и жесток с самим собой, противоречивый, понимающий, что правильно и нет, но когда дело касается его самого, его эмоций, он сковывает себя в кокон обязательств и молчит. Закрываясь, он прячет то, что может расстроить Тони, и видеть это в действительности, в глазах напротив, в возможных словах неправильно.
Тони никогда не хотел подобного. Тони, даже не осознавая в Питере родственную душу, хотел только добра мальчишке — не страха, не боли.
Сейчас забываются большие обиды, колкое отчаяние, длившееся все это время, и в человеке перед ним Тони видит свою родственную душу, свою связь, живую и теплую. Ему остается надеяться, что несмотря на все прошедшее, хорошее или плохое, Питер видит то же, чувствует такой же огонь, тянется к нему, может, ощущает формирование физического отпечатка связи — слов; любых слов, сказанные ему, лишь бы они появились на ребрах, параллельно месторасположению фразы Тони — это не такое доказательство связи, сколько подтверждение для них обоих, что все-таки все хорошо, было и есть. Без этого углы не сотрутся, бремя будет и дальше лежать на плечах, укрытых печалью.
И Питер в утешающем жесте проводит по ним руками, отвлекает то ли себя, то ли Тони: тот поднимает взгляд, чтобы узреть — чистая белая кожа остается такой же нетронутой, даже шрамы или следы от них не портят ее, и она девственно бледна. От этого в груди будто кошки скребут и сердце обливается кровью. Так долго, так близко, так сильно, чтобы вот так… Печально и горестно. Тони хочет знать, что чувствует Питер в этот момент, сейчас, когда их оголенные души зримы для всех, — и он берет чужую ладонь в свою, подносит к лицу и целует в самый центр. Ты мое все — хочет сказать он этим жестом. Меня переполняет нежность по отношению к тебе. Ты не должен печалиться из-за меня. Твои слова на моей коже. Это ли не самое высокое искусство? Это ли не самый главный показатель любви? Я ценю это.
— Когда я… Умирал, — начинает первым Питер. — Я не знал, чем это закончится. Говоря это. Я не думал.
Они встречаются взглядами. Питер, смущенный действиями Тони, окончательно кладет свою ладонь ему на щеку, осязая чужой жар.
— Ты чувствовал. Ты осознал это раньше. Это ли не важно? Кэрол говорит, что это сыграло не последнюю роль. Мне очень жаль, что все произошло именно так, а не иначе. И я верю, что еще есть время, чтобы мои слова… или слово появилось у тебя. Это должно произойти совсем скоро.
Еще один поцелуй приходится на запястье. Тони закрывает глаза, когда Питер, краснея, целует его в щеку, а потом целомудренно клюет в уголок губ. По сути, наверное, Тони и понятия не имеет, насколько громкими прозвучали его слова — и насколько они важны для Питера, который ни в чем неуверен и неловок даже в своих чувствах к тому, кто наверняка должен принять их и ответить. Да Тони отвечает ему — на поцелуй, на чувства — и это есть то самое важное, которое является маяком для них обоих: к этому нужно идти, на это ориентироваться, выискивая ответ — на целомудренные поцелуи, кудряшки, что так легко ложатся в руке, на кожу, покрытую веснушками и родинками, и даже на скованность движений уверенного в своих словах человека…
…Человека, которым стал для Тони всем. Неожиданно, всепоглощающе. Тони замечает это только сейчас, но мир будто сужается только до них двоих, когда они так непозволительно рядом. Близко. Горячо. Он слышит: чужое дыхание, биение сердца, своего и Питера, гудение ламп над ними, пульс под его пальцами на шее, когда сжимает чуть-чуть сильнее, чем надо, чтобы его почувствовали. Все это звуки, ощущения, прикосновения сливаются в одну картину, которую так легко разрушить, отступив назад из-за страха в преддверии чего-то нового и невероятно. Питер несколько раз моргает, будто смахивает соринку, и Тони стремится стать еще ближе к своему Солнцу, к своему свету. Перед ним оживает картинка человека, долгое время возводимая словами — мечтание становится явью, и желание прикоснуться, оставить след, показать себя становится осуществимым.
Слышит — шелест одежды, судорожный выдох. Чувствует — он подступает ближе, действует и осязает. И Питер отвечает ему так же пылко, как и он, лишь бы стало больше этого ощущения целостности, эмоций, спертого дыхания, прикосновений кожи с губами, легких укусов, всего.
Слышит — и от этого желание еще сильнее разгорается.
Так они и притираются друг к другу, руки к рукам, ноги к ногам, тело к телу и только губы — к бархату кожи. Еще ближе, еще мощнее, чтобы утонуть в этом потоке испытываемых эмоций, забыться там, чтобы знать об огне, сцепивший их тела, подчиняться ему и смотреть глаза в глаза — эта искра между ними, это контакт, позволявший сохранить реальность единой и не разрываться вместе с ней на части.
Тони ласкает Питера, гладит своими руками грудь, ребра, целует соленую кожу там, где должна будет появиться его метка, поддается на движения бедер. Неожиданно становится очень хорошо — никто не смеет сомкнуть глаз, они цепляются руками друг за друга, сжимают пальцы крепко, судорожно выдыхая родные имена. На последних секундах Питер не выдерживает, закрывает глаза, жмурясь, — и Тони сгибается пополам, ощущая волну удовольствия, и целует зажмуренные веки так нежно и так долго, как только возможно.
Их отпускает длительно, лениво. Сердце в груди колотится как сумасшедшее, когда Тони целует Питера в висок — у того также громко пульс отбивается в теле, передает дрожь — пальцы сжимают пальцы, нагретые потные ладони прячутся в складках одежды, на теле родственной души расцветают следы от губ и укусов — не строгий показатель родства, а пылкий ответ души Тони на длительное ожидание, закончившееся здесь и сейчас.
Собственная метка приятно теплится на коже, чувство спокойствия распространяется от нее прямо вверх, к мозгу, и Тони почти уверен, что вот это, которое происходит с ним, которое сидит рядом с ним, улыбается и смотрит ошарашенно-влюбленно, которое протягивает свои руки, обнимая его за шею и целуя в затылок, — вот это все называется счастьем. И если цена за него подождать еще немного, когда через месяц отклик связи сформируется на теле Питера, доверчиво прижимающего его к себе, то она абсолютно полностью оправдана.
Если брать пейринг Марвел/Фандом, то это, простите, какое-то ГТП получается. А мы в нём Баки // что одному человеку - "гроб гроб кладбище лопни мои глаза зачем я это читал", то другому - ванильный полет бабочки над ромашковым полем (с)
Вау))) Душевно, надрывно и восхитительно. Прелесть)))
-
-
05.07.2018 в 23:57Исполнение 1, 4000 слов, часть 1/3
-
-
05.07.2018 в 23:58-
-
05.07.2018 в 23:59-
-
06.07.2018 в 00:08Мне понравилось
-
-
06.07.2018 в 01:03